Призраки, апельсины и Парижская опера

Впервые увидев Дворец Гарнье – а именно так называется центральное здание, которое вместе с Оперой Бастилии формирует Парижскую национальную оперу, – чувствуешь себя Пьером, героем повести Эмиля Золя «Три города», который измученно и растерянно смотрит на перекресток, «где бьется сердце города, которое посредством близлежащих авеню кровоснабжает все остальные кварталы». И говорит Пьер об Опере, «покрытой огромной и таинственной тенью, от которой Аполлон, сидя на самой верхушке фасада, охраняет единственный оставшийся луч света».

С 1898 года, когда была написана повесть, ничего, пожалуй, не изменилось. Слева – бульвар Капуцинок, где в доме №14 братья Люмьер впервые показали свое кино, справа – бульвар Итальянцев, а в центре – Опера Гарнье, куда настоящие аристократы, как оказывается через центральный вход никогда не заходили. По следам не-буржуазии направляюсь на угол улиц Обер и Скриб, где гид-конферансье Гвенель и начинает наше закулисное путешествие.

Законы социального неравенства

Строилась Опера по всем законам социального неравенства. Изначально было предусмотрено два входа: для постоянных посетителей, парижской элиты, и для обычных гостей, буржуазии и провинциалов.

«Обычный билет тогда стоил бы около 100 евро, а стоимость абонемента измерялась бы вообще в тысячах. Но посетителей это нисколько не смущало: из 2200 гостей 1800 относились к группе постоянных», – рассказывает Гвенель.

Второй вход был еще нужен, чтобы избежать пробок у центрального, где повозки VIP-гостей просто не помещались. Но Дворец Гарнье, как оказывается, понадобился императору Наполеону III и его жене Евгении совсем по другой причине. Дело в том, что в 1858 году по дороге в Оперу Ле Пелетье на них было совершено покушение. Императорская чета не пострадала, но прежнюю Оперу, в которой на картинах Дега кружились танцовщицы, посещать отказалась. Поэтому и поручила барону Осману в проект реконструкции Парижа добавить еще и безопасный центр их досуга. При таких обстоятельствах в 1875 году в столице открылся Дворец Гарнье, который заменил забытую элитой и к тому времени сгоревшую в пожаре Ле Пелетье.

Шарль и Дворец его Гарнье

Архитектора выбирали всем Парижем, посредством конкурса, победить в котором должен был местный Растрелли, Эжен Виолле-ле-Дюк, которого в этой роли практически лично утвердили император с супругой. Но победил особо никому не известный 35-летний Шарль Гарнье, лауреат Большой римской премии, который только вернулся из Греции. До этого он учился в Италии, но еще ничего не успел соорудить. Опера, случайно попавшая Шарлю в руки, стала воплощением всех его разностилевых амбиций.

И с этим не поспоришь. Впервые попадая в Оперу, закрытый вход которой напоминает Египетский зал Лувра и не имеет ничего общего с остальным декором здания, зрители видели ротонду и люстру с фигурами знаков Зодиака, сторон света и яркой подписью «Жан-Луи Шарль Гарнье, архитектор». Когда эти же посетители шли в бальный зал и приглашали танцовщиц на тайные рандеву, свысока на них смотрели мраморные бюсты Гарнье и его супруги. Когда выходили передохнуть в небольшой коридор, рядом с фигурами плиточников, сантехников, газовщиков на стенах они видели странную надпись на греческом, смысл которой не менялся: «Жан-Луи Шарль Гарнье, архитектор».

«Самое забавное, что, по словам греков, в этой знаменитой надписи очень много ошибок, но намерений Гарнье это, конечно, не меняет. Он просто хотел увековечить свое участие в проекте, хотя и называл это помощью юным скульпторам и художникам, которые его в элементы декора и инкрустировали», – объясняет Гвенель.

Помог он и зарубежным специалистам, которых пригласил из Италии для создания мозаики, став одним из первых французских работодателей, приобщивших иностранную рабочую силу к труду. Поэтому не удивительно, что в общей сложности на ее строительство, в расчете на сегодняшний день, ушло 300 млн евро, что по меркам того времени соответствовало стоимости королевских резиденций. Из-за этого, собственно, пресса и придумала ей новое название – Дворец Гарнье, которое со страниц газет незамедлительно перекочевало в парижские бары, резиденции и салоны.

Учитывая, что на момент официального открытия Оперы Франция снова стала республикой, участие главного императорского архитектора в ее инаугурации оставалось под большим вопросом. В итоге на открытие Шарля Гарнье и его супругу все-таки пригласили, но при этом обязали заплатить 120 франков – вроде как за аренду ложи на третьем этаже. Но в тот вечер главный архитектор был обеспокоен далеко не этим. Вот как об этом писали в номере газеты Le Figaro от 6 января 1875 года: «В коридоре один з друзей Мсье Гарнье подошел к нему и очень тихо, почти на ухо, спросил:

– Вы знаете новость?

– Какую?

– Вы теперь офицер Ордена Почетного легиона.

– Да, мне говорили. Но я также знаю, что с моими сотрудниками поступили не так щедро, как со мной, и это меня огорчает».

С коллаборационизмом и сменой власти связана также и другая история, времен Второй мировой войны. Когда в июне 1940 года Париж оккупировали немцы, директор Оперы Жак Руше не желал сотрудничать с нацистами и серьезно намеревался уйти с должности. И даже почти это сделал, но остаться его уговорили подчиненные. Поэтому совсем не удивительно, что французская классика все чаще и чаще появлялась в репертуаре, оперы Вагнера заканчивалась фрагментами Марсельезы, а сотрудники еврейского происхождения теряли документы и из Рубинштейнов превращались в Рубо.

Участники французского Сопротивления при Руше становились музыкантами оркестра, а танцоры, чтобы избежать поездки в трудовые лагеря, вместо 40 выходили на пенсию только в 45 лет. Немцы же этого вроде бы и совсем не замечали и продолжали вдохновляться «нацистскими» крестами на паркете близ лож Дворца Гарнье. К свастике они, конечно же, никакого отношения не имели – это были старинные индийские символы. Правда, от обвинения в нацистском коллаборационизме после освобождения Парижа мелкие проделки директора Руше не спасли и своего места он все-таки лишился.

В стиле Наполеона III

«Весь интерьер Дворца Гарнье, возведенного в никому ранее не известном экстразолотом и помпезном стиле Наполеона III, – это посвящение богу Аполлону, то есть красоте, Солнцу и искусству», – Гвенель отводит меня от «немецко-индийских» крестов и как раз собирается объяснить, почему на центральной лестнице ползет саламандра, Орфей на стене играет на контрабасе, а ангел-Шагал летит на потолке.

Интересно, что, хоть Опера Гарнье и построена в стиле Наполеона III, сам император, в силу исторических обстоятельств, никогда в ней не был. А ввиду того, что правительство Республики не видело необходимости в дополнительных расходах, большая часть декора Дворца создавалась непрофессиональными скульпторами, что на общий вид и идею, однако, никак не повлияло.

Так как Опера Гарнье строилась в первую очередь для знати, учитывалась ее потребность в социальной жизни и отдельных помещениях. Так, например, всем знакомая Большая лестница, широкая, освещенная и окруженная зеркалами, была спроектирована так, чтобы а) дамы в бальных платьях диаметром 1,5 м могли на ней разминуться; б) продемонстрировать свои украшения; в) поправить макияж и прическу.

Элита нуждалась еще и в тотемной защите. Именно поэтому, а еще чтобы спрятать совсем не наполеоновские газовые трубы, на главной лестнице появилась саламандра, которая, перекусывая их, защищала Оперу от пожаров.

Ангел, призраки и ложи

Но не смогла защитить от фантомов, которые обитали в ее подземельях. Об одном из них, Эрике, писатель Гастон Леру написал роман, Эндрю Ллойд Уэббер поставил мюзикл, где главная героиня Кристин убеждает себя и зрителей, что «Призрак Оперы точно здесь».

А был ли фантом? Легенда появилась в первую очередь благодаря рабочим и местным жителям, так как первые на протяжении шести месяцев ночью очень громко пытались утихомирить подземные воды, а вторые на утро обвиняли в этом грохоте призраков. К слову, водный резервуар под Дворцом Гарнье никуда не исчез и в случае пожара должен пригодиться.

Существует также история об архитекторе с изувеченным лицом, который строил Оперу, после жил там и из-за неразделенной любви к хористке заточил себя в одном из подземелий.

Все эти легенды, а также сюрреалистичная картина с Орфеем (ее можно найти возле Большой лестницы), который вместо лиры играет на контрабасе и музыкой пускает в пляс тигров, и вдохновили Гастона Леру создать своего Ангела музыки, который учит петь юную вокалистку Кристин, бросается люстрами и владеет своей ложей номер 5. Она, к слову, даже сегодня носит его имя.

Ложу Фантома мне посетить не удалось, но зато я побывала в другой, из которой открывается вид на зрительный зал и плафон, расписанный Марком Шагалом.

«Когда в 1963 году министр культуры Андре Мальро пригласил белорусского авангардиста обновить плафон наполеоновской Оперы, кто только его не критиковал. Два года назад, например, одна из зрительниц и вовсе своими возгласами и возмущением от работы Шагала чуть не сорвала спектакль. Но что же он такого сделал?

«Шагал поделил плафон на цветные сектора, изобразил сцены из таких произведений как «Лебединое озеро» и «Тристан и Изольда», разбавил все парижскими монументами и собой в виде ангела, который с букетом цветов направляется в Оперу», – резюмирует Гвенель.

В зрительном зале Дворца Гарнье, кроме ангелов-шагалов и призраков, до сих пор обитают император с императрицей – правда, только в виде параллельных лож, декор которых отличают пикантные детали. Так, например, если ложу императора украшают фигуры полураздетых дам, то вокруг мест его супруги они и вовсе голые, чтобы глава государства ни в коем случае не заскучал.

Есть в Опере и президентская ложа, номер 39, попасть куда может любой желающий при наличии 150 евро. Это касается и ложи Призрака, посмотреть с ним представление тоже разрешается.

После спектаклей светский Париж особенно любил посещать ресторан Дворца Гарнье, где подавали кофе, сорбет и апельсины – одни из самых дорогих продуктов того времени. О них сегодня напоминают только гобелены, а во времена Шарля Гарнье факт благоухания цитрусовыми говорил об одном – богатстве. Собственно, как и посещение Оперы.

Выйдя из Дворца Гарнье и попрощавшись с гидом, мне очень захотелось сочных заморских апельсинов. Сегодня они ни о чем не говорят, но как и прежде оставляют приятный шлейф. У кого-то он ассоциируется с Новым годом, а у меня теперь – с Оперой и Парижем, где золото, Наполеон и Аполлон умудряются сосуществовать.

Олеся Титаренко, журналист